Светографика - LightGraphic

Нелицензионная судьба



Рассказывать о себе - это просто. Да уж просто. Ну точно - просто. Ну вот, к примеру:

Сижу. Пишу. Смотрю. Улыбаюсь. Вытираю лоб. Отвернулся. Задумался. Выхватил мысль. Навёл на неё курсор. Нажал. Она кликнула и замерла открывшейся менюшкой посреди экрана. Удивился. Читаю пункты меню. Выбираю. Задумался ещё глубжее.

Кликнул второе подменю со свитком новых окошек. Смотрю. Изучаю новые возможности. И самое забавное, что уже не помню свою изначальную мысль. Да она уже как бы и не нужна особенно, а может эта её трансформация мне нужнее.

Ладно - дальше. Тычу мышкой в следующие открывшиеся надписи. Читаю. Выбираю. Листаю длинный список, вникая в смысл предложенных пунктов на импортном языке. Нашел знакомое слово - тычу скорее в него. Там чего-то спрашивают и предлагают "ОК" и "НеОк". Я выбираю "Ок". Тогда меня переспрашивают: "Вы уверены что сделали правильный Ок?" И снова "Ок" или "НеОк". А как я могу быть уверенным, если даже не помню зачем сюда полез, конечно жму - "НеОк". Меня возвращают в предыдущие опции. Нееееет, тут я уже был и эти подмысли уже надоели. Что делать? Сижу - смотрю - вникаю.

Тут неожиданно антивирус, рассказывает мне противным мысленным голоском, что ко мне рвутся новые мысли. И он их почему-то не пускает, мотивируя своей преданностью мне. Мне очень лестно, что за меня борется антивирус, но новые мысли мне тоже нужны. Он, предвидя мое рвение, предупреждает, что это плохие мысли. Как плохие? Мысли оказывается бывают плохими. Надеюсь, что во мне они только хорошие. Сомневаюсь своей новой догадке. И тут, до меня доходит очень глубокая мыслища: Это не ко мне не пускают, это от меня ничего не пропускают вовне. Вот она правда!

Мне так стало хорошо, что я закрыл все окошки на своём рабочем столе и завис. Кто-то пытался меня перегрузить, но я нарочно выдавал ошибку, капризничая. Тогда меня пнули ногой, мысленно, конечно, и я снова заработал. Я послушно включился. Подумал о чем-то стандартно-нужном. Предложил убрать ярлычки со старых извилин и лапшу с ушей. Кто-то включил Аську и я начал без умолку тараторить. Думать больше не надо.

Сердечко ритмично стучит, жужжа кулером. Внутри что-то чирикает и помигивает цветными огоньками. Я всем доволен. А как иначе?! Я же не могу быть против самого себя. Хоть и с нелицензионной судьбою.

Такое, разве бывает?


" ...постоянная борьба за место под никому уже, похоже, не нужным солнцем - как обезболивающее." (с) (Эм Си)

Автор представил себе на минуточку, что он перестал бороться за кусок обезболивающего.

Разодранный крысами матрац. Высохшая лужица на расцарапанном паркете. Со стен свисает паутина и мокрые ошметки мутных бумажных обоев. Наволочкой от подушки заделана дыра в углу. Промокшие перья разбросаны по всей композиции. Много-много обуви свалено у разбитого окошка. Есть почти новые ботинки, но без пары. А есть клонированные китайские босошлёпки, право-левые пластиковые тапочки.

Теперь про население квартиры.
Три босые девочки, неопределённого возраста, привязаны друг к другу своими же волосами. Они смотрят не мигая, в одну сторону, так как крепкие узлы не позволяют разворачивать головы по отдельности. У них добрые мутные глаза. Если я напишу, что у них три глаза, не слишком ли это будет банальным для переставших бороться за свою жизнь.

Ну хорошо-хорошо, вижу твой немой укор. У них четыре глаза на троих. Вот как хочешь так и распределяй зрение на всю повязанную дружину.
Дальше хуже. Все трое стоят у стены, упершись затылками в бетонную стену.
Взгляд автора скользит ниже голов. Их худенькие тела накрывает простынь в цветочек. В простыне множество дыр. Из каждой дыры торчит гвоздь.
― А ты что думала... что же они просто так стоят у стены. Нет уж. Давай-ка их приколотим покрепче, ведь они уже перестали бороться за свою жизнь.
― А что происходит с такими?

Будем разбираться дальше.
Простынь колышется от комнатного сквозняка и мы видим, что ноги у девочек тоже колышутся, вместе с тряпочкой.
―Значит они висят?
Не буду врать, ещё не знаю.
― Что же ты делаешь, изверг?
― Согласен
― Делаешь что?... согласен он.
Пойду снимать. Автор, гремя разломанным паркетом под ногами и скрепя разбитым стеклом, медленной поступью движется к противоположной от двери стене. Иду, а сам боюсь. Но все равно иду.

Подхожу ближе и вижу уже отчетливо. Это не девочки связаны, это на грязные трёхлитровые банки надеты парики. Банки стоят на покосившейся полке. С полки свешивается старое покрывало, закрывающее заготовки для кукол. Множество торчащих палочек я принял за гвозди. Рядом стоит тазик с засохшим папье-маше. И множество лоскутков цветных тряпочек разбросаны по полу.
― Все понятно, это заброшенная мастерская кукольника. Фу. Прямо отлегло. Я-то подумал бог знает что.

Но погоди радоваться вместе со мной.
На полке оказывается не три банки, а четыре. В одной из них плавают глаза. Два глаза болтаются на поверхности спиртового настоя. Фу-у... Я, не отрываясь, смотрю на них. И тут девичьим голосом кто-то просит:
― Пожалуйста, отдай наши глазки...
Автор обделался там, где стоял (помнишь засохшую лужу в начале рассказа). Из трёх банок, в четыре глаза смотрят на автора девочки. Я пячусь назад, к двери, путаюсь в разбросанных ботинках, падаю на матрас. Лежу и улыбаюсь.

― А знаешь почему такая странная концовка нагрянула? С улыбкой?
Это потому, что автору уже расхотелось бороться с обезболиванием. Он что-то понял такое, что нам с тобой и не приснится. Могу только предположить, что у него чего-то замкнуло в голове, видя в своем воображении такое зверство, проделанное над чекаловеками. И он перестал бороться. Ему опротивело вдыхать воздух смерти, расхотелось выдыхать в такой мир свой теплый выдох. Ему осточертело ходить по пустым и заброшенным комнатам полуразваленных зданий никому не нужного города.

Он всегда был один. Даже когда ехал на работу в переполненном вагоне метро. Он видел ноги. Даже не ноги, а только обувь, которая шмыгала у него под ногами, мешая передвигаться его воображению по миру спешащих куда-то людей. В его мире он никому не нужен и ему никто не нужен.
― Такое, разве бывает?